Её жизнь в искусстве: образование, карьера и семья художницы конца ХIХ – начала ХХ века - Олеся Авраменко
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Некоторые из них [учеников школы] открыто вступали в гомосексуальные связи, и все они читали и ценили гомоэротическую поэзию Кузьмина. Традиции дачи Волошина – нудистский пляж в тени Карадага; Пра в своем диковинном костюме с трубкой, а также другие женщины, одетые в брюки и ездящие верхом на ослах; сам хозяин дачи Волошин в древнегреческом хитоне – вызывали негодование соседей, которые выражали свое возмущение в местных газетах»[411].
Сама Юлия Оболенская и ее подруги (Лермонтова и Нахман) практиковали отношения вне брака, ни у кого из них не было детей, для каждой было характерно ставить вопрос профессиональной реализации на первый план. Все эти пункты сейчас не кажутся нам диковинными, но для женщин начала ХХ века такая поведенческая стратегия была редкостью. Главным предназначением женщины по-прежнему считалось замужество и материнство, отношения вне брака часто осуждались и потому скрывались, а профессиональная реализация воспринималась не просто как необязательная, но часто как мешающая реализации более важной роли.
В связи с гендерной проблематикой, помимо вопроса о межполовых отношениях, интересно упомянуть также о самом характере Юлии. Исследовательница Л. Алексеева, описывая его, оперирует такими словосочетаниями, как «бойкий нрав, мальчишеские повадки», «не совсем женское обаяние»[412]. Кроме того, Л. Алексеева пишет о том, что Оболенская больше общалась с мужчинами, а также писала шуточные письма от мужского лица. Из переписки с Кандауровым следует, что он иногда называл Юлию Леонидом, а в шуточной переписке С. Эфрон упоминает про «раздвоение личности» Оболенской, в которой, помимо тихой Юлии, живет дерзкий брат Юлиан.
Эти свидетельства в очередной раз говорят нам не только о нравах конкретных художниц, но и о приемлемости в дворянских кругах неконвенциональных поведенческих стратегий и более либерального образа женщины, чем, например, в конце XIX века.
Кажется важным отметить характер личного и творческого партнерства Оболенской и Кандаурова. Знакомство произошло на даче у Максимилиана Волошина, о чем Юлия Леонидовна рассказывает в дневнике[413], именно Константин Васильевич сблизил Юлию и Магду с этой компанией, которая сначала была довольно холодна к молодым художницам.
Позже Оболенская и Кандауров общались по переписке, так как находились в разных городах – Юлия в Петербурге, Константин с женой в Москве. Оболенская, как и коллеги по школе Званцевой, участвовала в выставках, организованных Кандауровым. Говоря о выставке и о новом языке, о «времени перемен» (а это 1914 год), он очень надеялся именно на художниц, в том числе и на Юлию Оболенскую:
«Выставка будет сильная и если все будет так, как я хочу, то произойдет взрыв среди художественных обществ. Середины не будет, будут или ругать, или хвалить. Лучше всех будут женщины-художники»[414].
Этот факт интересен тем, что в художественном пространстве появилось много художниц, однако мало кто осмыслял этот социальный и культурный феномен. На наш взгляд, Кандауров здесь выступает как человек, организующий художественный процесс, то есть не находящийся наверху академической или институциональной иерархии. Возможно, поэтому он отмечал явные изменения, именно так он формулирует свою мысль: «лучше всех будут женщины-художники».
Оболенская Ю. Художник Кандауров К. В. В Бухаре. 1925. Государственный музей истории российской литературы имени В. И. Даля
Обратим внимание на то, что Кандауров в письмах все время упоминает, как хвалили Оболенскую критики, знатоки, художники знакомые и незнакомые. Это очевидный знак поддержки, что говорит о его профессиональном уважении к художнице и о партнерском, равном его отношении к ней. Например:
«Сегодня чуть не продал твой большой Виноград. Был у меня один из пишущих в газетах и сказал, что ты восходящий талант и будущий крепкий художник. Он сознался, что первый момент подумал о подражании Водкину, потом увидел, что этого нет и что вещи прекрасные. Я рад был все это слышать. Но ты опять мне не поверишь, но я клянусь, пишу всю правду»[415].
В другом письме Оболенской от 24 февраля 1915 года Кандауров пишет:
«<…> Сегодня был у меня один из членов совета Третьяковской галереи и очень хвалил твои два портрета, твой и мой, упорно называл тебя он очень талантливой <…>»[416].
У многих возникал вопрос об их личных отношениях: они находились в партнерстве, хотя и жили в разных городах. Кандауров все еще был женат на Анне Владимировне Кандауровой, Оболенская знала об этом, и Кандауров неоднократно писал, что не может сложить с себя обязательства за жену.
Их отношения можно считать наглядным примером либерализации гендерных представлений, о которых писала в 1913 году «Новой женщине» Александра Коллонтай[417]. Как молодая профессионалка, женщина с хорошим образованием, живущая в большом городе, Оболенская могла позволить себе быть незамужней, свободной и официально не оформлять романтические отношения и встречаться с женатым мужчиной.
Волошин пишет Оболенской: «Вы оба женаты на Анне Владимировне»[418].
В 1916 году Юлия, ее мама и отчим Фёдор Константинович Радецкий перебрались в Москву в большую квартиру на 1-й Тверской-Ямской, которая походила на коммунальную – кроме семьи Юлии, в ней проживала семья Сергея Радецкого и иногда приезжал старший брат Юлии Леонид. Остальные комнаты занимали друзья, сюда же в 1920 году на несколько лет поселится подруга Магда Нахман[419].
Константин Кандауров умер в 1930 году, Оболенская была рядом до последнего. После его смерти она не уехала и до конца жизни жила в Москве. Здесь с ней случилась «еще одна душевная привязанность»[420], тоже непростая, но чрезвычайно важная для художницы.
В 1930 годы Оболенская работала преподавательницей во Всесоюзном доме народного творчества им. Н. Крупской, где учила самодеятельных художников, в 1940-е сотрудничала с Детгизом, который стал в некотором смысле убежищем и оазисом для многих модернистских художников этого время[421].
Умерла Юлия Оболенская в декабре 1945 года в Москве.
Магда Нахман
Будучи подругой и коллегой Оболенской, Магда Нахман избрала почти диаметрально противоположную стратегию существования в послереволюционной России. Примечательно, что именно через переписку художниц[422] мы можем наблюдать, как разворачивались их диалог и дружба на фоне событий большой истории[423].
Эмигрировав вместе с мужем, Нахман продолжала профессиональную деятельность, хоть это не всегда было просто; так, в Германии семья жила довольно бедно. Позже, переехав в Индию, она продолжила работать как художница и начала преподавать. Кроме того, она стала активно участвовать в индийской художественной жизни, в том числе вступив в местный союз
